Чем дальше он вел меня по дороге к свету, тем темнее становилось вокруг...
Пролог
Вы думаете, в кукольном мире не бывает боли? Думаете, куклы не умеют страдать? Думаете, что им чужды какие-либо чувства? Она знала наверняка, что все это не имело никакого смысла. Потому что она была куклой, точнее стала ей.
Ее мир уменьшился до маленькой однокомнатной квартирки на четвертом этаже; оконного стекла, через которое был виден лишь огромный голый пустырь, балкона с деревянной лоджией, на который ее иногда выносили, когда мыли окна в комнате, но и из него не было видно ничего, кроме израненной испещренной заснеженной земли и гаражей, которые сиротливо ютились во дворе дома. Но главное, было совсем не то, что она теперь была фарфоровой и совсем не могла говорить, не то, что желания, загаданные на рождество, все же сбываются, и уж конечно не ее холодная идеальная игрушечная красота, о которой она мечтала, будучи совершенно глупой девочкой, а то, что этот ее мир, который уменьшился до самых маленький, тех самых кукольных размеров, вдруг стал иметь смысл только в одном единственном существе, живом и настоящем, в том, к кому она так стремилась, и кого так любила, будучи человеком, ее миром стал молодой мужчина, который жил в этой маленькой квартирке на четвертом этаже с окнами на пустырь. Такой молодой и такой печальный.
А еще он был очень одиноким, хоть и не был один. Он жил с мамой, которая любила его настолько безмерно, что места не могла найти, если он по молодости своей гулял ночами. Она слышала, как беспокойно ходит на кухне пожилая женщина глубокой ночью. Делает вид, что смотрит телевизор, пьет чай, гладит выстиранное белье, готовит обед сыну, все что угодно, пока не придет он, пока она не будет знать, что он дома, что он с ней. Ее собственное кукольное сердечко, крохотное, как наперсток, ныло от тоски. Они обе, мама и кукла, ждали, когда он вернется домой. Одна - на кухне, глядя в темное окно мимо мерцающего телевизора, другая - в комнате, замерев в вечном ожидании, игрушечные глаза сквозь мутные стекла смотрят в ночь. Вздрагивают длинные ресницы при каждом заглушенном двигателе, раздаются тяжелые вздохи на кухне при каждом шорохе за входной дверью. Кукла все больше удивлялась на саму себя. Как могла она раньше осуждать таких матерей, что бояться за своих взрослых детей, ведь они же совсем взрослые со своей взрослой жизнью! У нее тоже когда то была своя взрослая жизнь. Она тоже, когда то не умела понять свою вечно суетливую маму. Теперь она знала, что нет ничего сильнее материнской любви, даже ее собственная любовь меркла, казалась маленькой кукольной эгоистичной, любовь же мамы к своему сыну была настолько жертвенной, насколько искренней и безграничной. Кукла никогда не ревновала его к маме. Потому что знала, что не смеет сравнивать свою игрушечную душу с горячим и живым материнским сердцем, измученным переживаниями, но всегда сильным, всегда стойким, всегда чистым в своем стремлении отдать последнее за счастье своего ребенка. Любовь – так звали маму самого дорогого на всем свете человека.
У мамы были очень красивые глаза: большие, измученные, очень живые. Обеспокоенные, пасмурно-серые, полные теплоты. У него были мамины глаза такого же цвета свинцового осеннего неба, такие же безмерно глубокие, только пустые и всегда печальные. Кукла называла его сероглазым королем, так близко похожим представлялся он ей в стихах Ахматовой. Своим сероглазым королем. Она часто мечтала, что вот однажды он станет таким же фарфоровым и у них будет свое кукольное королевство, прям на этом самом окне. И тогда она уже не будет сидеть одна, рядом будет он, ее король. Как щелкунчик, которого заколдовали из принца в куклу. Ведь сказки не всегда ложь. Оказывается чудеса, пусть самые глупые, все - таки существуют. Ночью они будут вместе залезать на шкаф, что стоит у самого окна, и любоваться на луну, гулять по комнате вместе, всегда вместе. Ей было очень одиноко, ведь в этом доме больше не было игрушек, только старый мишка Топа с оторванным ухом, но он всегда молчит и никогда не вылезает из шкафа.
Она, конечно, мечтала, но разве могла желать ему такой вот глупой и совершенно бестолковой игрушечной жизни, ему, кто должен быть счастливым и живым, а не холодным мертвым куском фарфора. Только он не был счастливым, и иногда ей казалось, что он и не живой вовсе, такой пустой и бесцельной была его человеческая жизнь. И кукла все надеялась, что обязательно придумает, как сделать этого человека живым и непременно счастливым. Ведь она сама настоящее доказательство волшебства, жаль только, что кукольное желание не может быть настолько же сильным и стремительным, как человеческое, потому что хрупкое игрушечное сердце не может вложить в него столько же теплоты и силы. Оно слишком маленькое для такого огромного желания, слишком холодное. И сколько бы она не загадывала счастья ему, чудо не было, он все так же был печальным, уставшим и больным.